Мезонин поэта

Для какой цели над башней водрузили квадратный мезонин с вытянутыми на всю его высоту окнами и смотровой площадкой по периметру, огражденной железными перилами, никто не знает, даже в ЖЭКе, к ведомству которого относится дом. В 70-е годы мезонин неофициально использовали для дворницкой, где уборщики улиц могли хранить свой инвентарь, а в холодное время года обогреваться возле маленькой чугунной «буржуйки», которую топили мусором. Но такое случалось редко, поскольку подниматься на пятый этаж, а потом по приставной лестнице через люк в мезонин было крайне неудобно. И только какой-то катаклизм мог загнать туда людей с метлами.

Но однажды, как гласит молва, широкую башенку облюбовал под творческую лабораторию один поэт. Он, собственно говоря, и в дворники пошел, чтобы иметь время для сочинительства и, возможно, жилую площадь. Но поскольку поэт уже имел высшее образование, дворницких метров ему не полагалось. Его и в дворники-то взяли в обход закона – просто район был сильно шумный: рядом – рынок, напротив – пивзавод, по другую сторону проспекта – военкомат и загс, на первом этаже самого дома – гастроном и склад. Рук на уборку постоянно грязнящейся территории вечно не хватало.

Вместо квартиры стихотворец занял мезонин – не для постоянного проживания (поскольку там не было ни электричества, ни газа), а в свободное от работы дневное время. Из окон открывался хотя и не особо живописный, но всё же отличный от привычных реалий вид.

Сидя на табурете за старинным, найденным на свалке столиком, поэт творил: летом – облитый льющимся в окна солнечным светом, зимой – освещаемый неровным пламенем «буржуйки». Иногда через окно он выходил покурить на узкую смотровую площадку вокруг мезонина, и его фигура казалась прохожим неким дозором.

Неизвестно, сколько нетленок вышло из-под его пера за два проведенных в романтическом мезонине года. Возможно, со временем им позавидовал бы с того света сам Шекспир. Но случилось непредвиденное.

Однажды зимой, когда поэт освобождал улицы от выпавшего снега, приятели напарника, дяди Леши, торговавшие на рынке завозимыми из Грузии фруктами, попросили где-нибудь перекантоваться до прихода машины. Стояла лютая стужа, и напарник, сжалившись, дал им ключи от мезонина. Чтобы обогреться, фарцовщики растопили печь, а вместо топлива использовали обнаруженную в углу стопку бумаги, наглядно опровергнув утверждение, будто рукописи не горят. Подкрепившись вином и согревшись, они ушли. А когда вернувшийся с холода поэт увидел, в какую живописную груду пепла превратились его творения, отчаянию его не было предела.

Дождавшись сумерек, поэт достал солярку, всегда стоявшую в комнате для розжига буржуйки, а на узком окне нацарапал свое последнее стихотворение, списанное позже в блокнот его напарником:

Я ухожу – не надо слёз,
Вокруг лишь темень да мороз,
Но прах измученной души
Развеять в мире не спеши.
Я в келью тесную мою
Еще вернусь – и допою….

Заметив плясавшие в верхних окнах языки пламени, прохожие вызвали пожарных, быстро усмиривших огонь. Однако никого в мезонине они не обнаружили. Куда делся поэт, так и осталось тайной. Если сгорел, то дотла, если выжил, то не иначе как улетел.

С тех пор стекла пустующего уже несколько десятилетий мезонина всегда черны от копоти – словно ждут возвращения своего постояльца. Порой в них видны отблески неровного пламени, словно в угловой башенке кто-то тайно топит давно разобранную печку. Но, возможно, это просто отражаются последние лучи невидимого уже снизу заката.

Из города в тот далекий день пропал не только поэт, но, по словам его напарника, и временно арендовавшие мезонин торговцы, которые непонятно куда сгинули после окончания распродажи.